Неточные совпадения
Женская фигура, с лицом Софьи, рисовалась ему
белой, холодной статуей, где-то в пустыне, под ясным, будто лунным небом, но без луны; в
свете, но не
солнечном, среди сухих нагих скал, с мертвыми деревьями, с нетекущими водами, с странным молчанием. Она, обратив каменное лицо к небу, положив руки на колени, полуоткрыв уста, кажется, жаждала пробуждения.
Как ярко освещен зал, чем же? — нигде не видно ни канделябров, ни люстр; ах, вот что! — в куполе зала большая площадка из матового стекла, через нее льется
свет, — конечно, такой он и должен быть: совершенно, как
солнечный,
белый, яркий и мягкий, — ну, да, это электрическое освещение.
Колеса ее кружились, шумели, брызгали ослепительно
белой пеной и сверкающими каплями, а я бесстрашно летал над нею, среди свежих брызгов и
солнечного света.
Она сидела спиной к окну, завешенному
белой шторой;
солнечный луч, пробиваясь сквозь эту штору, обливал мягким
светом ее пушистые, золотистые волосы, ее невинную шею, покатые плечи и нежную, спокойную грудь.
На террасу отеля, сквозь темно-зеленый полог виноградных лоз, золотым дождем льется
солнечный свет — золотые нити, протянутые в воздухе. На серых кафлях пола и
белых скатертях столов лежат странные узоры теней, и кажется, что, если долго смотреть на них, — научишься читать их, как стихи, поймешь, о чем они говорят. Гроздья винограда играют на солнце, точно жемчуг или странный мутный камень оливин, а в графине воды на столе — голубые бриллианты.
А море — дышит, мерно поднимается голубая его грудь; на скалу, к ногам Туба, всплескивают волны, зеленые в
белом, играют, бьются о камень, звенят, им хочется подпрыгнуть до ног парня, — иногда это удается, вот он, вздрогнув, улыбнулся — волны рады, смеются, бегут назад от камней, будто бы испугались, и снова бросаются на скалу;
солнечный луч уходит глубоко в воду, образуя воронку яркого
света, ласково пронзая груди волн, — спит сладким сном душа, не думая ни о чем, ничего не желая понять, молча и радостно насыщаясь тем, что видит, в ней тоже ходят неслышно светлые волны, и, всеобъемлющая, она безгранично свободна, как море.
Солнечный свет падал сквозь ветви дерева тонкими лентами на
белую фигуру старика в ночном
белье.
Их всегда было много в нем; оборванные, полуголодные, боящиеся
солнечного света, они жили в этой развалине, как совы, и мы с Коноваловым были среди них желанными гостями, потому что и он и я, уходя из пекарни, брали по караваю
белого хлеба, дорогой покупали четверть водки и целый лоток «горячего» — печенки, легкого, сердца, рубца. На два-три рубля мы устраивали очень сытное угощение «стеклянным людям», как их называл Коновалов.
На небе, побледневшем от
солнечного жара и
света, не было ни одной тучки, но на пыльном горизонте, как раз над сизой и зубчатой полосой дальнего леса, кое-где протянулись тонкие
белые облачка, отливавшие по краям, как мазки расплавленного металла.
Улица, залитая
солнечным светом, пестрела яркими пятнами кумачовых рубах и веселым оскалом
белых зубов, грызущих подсолнухи; играли вразброд гармоники, стучали чугунные плиты о костяшки, и голосисто орал петух, вызывая на бой соседского петуха.
Белые ризы блистают на нем, как снег на
солнечном свете; чудным разноцветным поясом он опоясан, а на поясе слова: «От вышнего Сиона».